Книги в доме является свидетельством нашего читательского прошлого. За период СССР накапливалась обширная библиотека. Избавиться от книг невозможно. С ними связаны, личные воспоминания и память о любимых близких. Что читали в СССР?
Моя мама всегда оборачивала книги и не любила их давать никому, за пределами дома и семьи. Книги были своего рода «жителями» нашей квартиры. Если кто-нибудь, ненароком испортит книгу — она негодовала. А вдруг не вернут!!! Мама приучила меня читать классику задолго до программного изучения в школе. Я как и многие, кто читал в СССР, воспитана на русской литературе, стоит ли перечислять. Пушкин - первый в списке. Чтение в СССР — это была часть «СССР». Читали в СССР все, что печаталось, кому повезло с наставником, «репертуар» прочтенного заслуживал высокой оценки. Но, преподавание литературы в школе, а потом и в институте прививало некоторое отвращение ко всему академическому. Рассуждения моих одноклассников в старших классах школы, иной раз, пугали своим нигилизмом. Вот некоторые из них. «Отцы и дети» Тургенева — скучно. «Капитанская дочка» Пушкина — смешно. «Братья Карамазовы» - Достоевского — непонятно. И так далее.
Это «заслуга» наших школьных педагогов, которые однажды, поступив на должность, году эдак, в 1965 составили себе учебный план преподавания и неизменно, вплоть до 1985 года учили по одной истрепанной тетрадке. Это реально подмечено несколькими поколениями учеников нашей московской школы. Да простит меня добрая старая женщина, учительница литературы, которая, учила нас в 70х-80х годах по такой тетрадке.
Что читали в СССР дети? Барто,Чуковского, Михалкова, Гайдара, немного Линдгрен, Родари и даже, Кэррола и Толкиена. Воспитывались в духе добра и взаимопомощи. Чтение в СССР зарубежной литературы было поверхностным. Помнится, как под общий хохот пубертатной аудитории, на уроке литературы в 9 классе «разбирали» «Ромео и Джульетту» Шекспира. Чтобы спасти положение учительница прочитала отрывок. Им так «понравился» Шекспир, что даже прогуляли уроки, чтобы посмотреть в кинотеатре Повторного фильма на Арбате «Гамлета» Козинцева.
Сегодня, некоторые с удивлением обнаруживают в собраниях своих родителей имена Фейхтвангера, Драйзера, Стендаля, Стейнбека, Ремарка, что уж говорить о Бёлле. Но зато все в СССР читали Конан Дойла, Дюма и даже Коллинза. Сегодня читают по-другому. На каждое поколение, приходится свой литературный пласт, который ближе по духу и восприятию. Я перечитываю Пушкина. Мой приятель читает о ВОВ, и в сотый раз Ремарка.
Недавно скончался Габриэль Гарсиа Маркес. Некоторым странно было знать, что он еще жив. Этот великий колумбийский писатель считал, что книга должна быть «тактильной», перелистывая страницы, читатель совершает таинство, а электронные носители крадут душу литературы. Романтик.
Население Советского Союза любило читать и с этим трудно поспорить. Читали газеты и журналы, каждое утро можно было наблюдать очередь в киоске «Союз Печать». Люди добираясь на работу обязательно покупали советскую периодику. Да, хорошие книги и журналы достать было крайне тяжело, ведь экономика была плановая с идеологической направленностью. Книжные магазины обычно были завалены не продаваемой макулатурой. Интересные произведения можно было прочитать в периодических изданиях, таких как «Новый мир», «Октябрь», «Москва», «Роман-газета», «Смена» и многие другие. Был такой журнал, как «Сельская молодежь», так вот к нему издавалось приложение «Подвиг», в нем печатались произведения детективно-приключенческого жанра. Эти романы и повести вызывали живой интерес у читателей. Еще существовало приложение «Искатель» к журналу «Вокруг света», где печатали научную фантастику, но это приложение было достать очень сложно, его передавали из рук в руки и зачитывали до дыр.
Какие же книги читали в СССР?
Конечно же в первую очередь это была классика - Л. Толстой, А. Пушкин, Ф. Достоевский, А. Чехов, а так же произведения революционной и военной тематики, таких авторов, как Н. Островский, Б. Лавринев, В. Вишневский, Ю. Болдарев, В. Васильев и В. Быков.
Очень популярен был в Советском Союзе был роман «Хождение по мукам». Начиная с самых ранних лет советские люди зачитывались романами Александра Дюма и Вальтера Скотта. Книгу Конан Дойля о приключениях Шерлока Холмса и его друга доктора Ватсона читали практически все мальчишки и девчонки.
В СССР был очень любим такой исторический персонаж как Джузеппе Гарибальди. Книгу, которую он любил, «Спартак» автора Раффаэло Джованьоли перечитал каждый второй житель СССР. А книга «Овод» писательницы Этель Войнич с прилавков магазинов раскупалась мгновенно. В 50-60 годы прошлого века у советских читателей вызвали большой интерес драматические произведения английского писателя Арчибальда Кронина, автора таких романов как, «Цитадель», «Замок Броуди», «Звезды смотрят вниз».
Отдельно стоят произведения Джека Лондона, которого все поголовно читали и любили. Таких персонажей, как Смок Белью, Малыш из «Северных рассказов» и Мартин Иден из одноименного романа, знал каждый.
Но это только проза, читали в СССР так же и поэзию - Е. Евтушенко, Р. Рождественского и М. Цветаеву.
В последние годы советской власти стал очень популярен Михаил Булгаков. Писать о книгах в СССР можно очень много, но показать насколько чтение было популярно, можно на одном примере. Моя мать, которая проживала в глухом украинском селе, возвращаясь после тяжелой работы в поле, кормила детей и садилась вечером читать книгу. Люди, встречаясь, всегда спрашивали, какую книгу вы прочитали за последнее время и нельзя ли её у вас одолжить? Духовная пища была намного важнее других ценностей. В нынешнее время это сильно ощущается, когда на первый план вышло материальное составляющее.
Традиционно главным результатом изучения литературы в школе считается освоение книг, входящих в так называемый национальный литературный канон. Чьи имена и произведения должны там быть? У каждого писателя есть свое лобби в академических и педагогических кругах; те же авторы, что при жизни претендуют на статус классиков, могут лично принять участие в борь-бе за право оказаться в учебнике. Возникло даже понятие «школьный канон» — это тоже список, иерархически организованный и производный от националь-ного литературного канона. Но если большой национальный канон формиру-ется самими механизмами культуры, то список обязательного чтения для школь-ников составляется иначе. Так, на отбор конкретного произ-ведения для школь-ного канона, помимо общепризнанной художественной и культурно-историче-ской ценности, влияет:
- возраст читателя, то есть то, кому оно адресовано (школьный канон делится по читательским группам — учебным классам);
- наглядность воплощения в нем литературных или общественных явлений, которые изучают в школе (при этом средние прямолинейные произведения могут быть куда удобнее шедевров);
- воспитательный потенциал (каким образом заложенные в тексте ценности, идеи, даже его художественные особенности могут благотворно повлиять на сознание школьника).
В СССР школьный канон стремился к неизменности и при этом постоянно менялся. Программы по литературе разных лет — 1921, 1938, 1960 и 1984 го-дов — отражали все происходившие в стране изменения, а также процессы в самой литературе и системе образования.
Внимание к ученику и отсутствие жесткого регламента
Военный коммунизм постепенно закончился, и началась эпоха нэпа. Новое правительство считало образование одним из прио-ритетных направлений своей деятельности, но кардинально перестроить дореволюционную систему обучения не позволял начавшийся после револю-ции кризис. Положение «О единой трудовой школе РСФСР», которое гаран-тировало всем право на бесплатное, совместное, внесословное и светское образование, вышло еще в октябре 1918 года, и только в 1921 году появилась первая стабилизирован-ная программа. Она делалась для школы-девятилетки, но из-за отсутствия в стране денег на образование и общей разрухи обучение пришлось сократить до семи лет и поделить его на две ступени: третий и четвертый годы второй ступени соответствуют последним двум выпускным классам школы.
Состав программы
Список книг в основном повторяет дореволюционные гимназические программы
Количество часов
Не регламентируется
III год второй ступени 3-й год 2-й ступени
- Устное поэтическое творчество: лирика, старины, сказки, духовные стихи
- Старинная русская письменность: «Слово о полку Игореве», «Повесть о Юлиании Лазаревской»; повести о Ерше Ершовиче, о Горе-Злочастии, о Савве Грудцыне, о Фроле Скобееве
- Михаил Ломоносов. Лирика
- Денис Фонвизин. «Недоросль»
- Гаврила Державин. «Фелица», «Бог», «Памятник», «Евгению. Жизнь Званская»
- Николай Карамзин. «Бедная Лиза», «Что нужно автору?»
- Василий Жуковский. «Теон и Эсхин», «Камоэнс», «Светлана», «Невыразимое»
- Александр Пушкин. Лирика, поэмы, «Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Повести Белкина»
- Михаил Лермонтов. Лирика, «Мцыри», «Демон», «Герой нашего времени», «Песня про купца Калашникова»
- Николай Гоголь. «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Тарас Бульба», «Старосветские помещики», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Шинель», «Портрет», «Ревизор», «Мертвые души»
- Алексей Кольцов, Евгений Баратынский, Федор Тютчев, Афанасий Фет, Николай Некрасов. Избранные лирические стихотворения
IV год второй ступени 4-й год 2-й ступени
- Александр Герцен. «Былое и думы» (отрывки)
- Иван Тургенев. «Записки охотника», «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», «Новь», «Стихотворения в прозе»
- Иван Гончаров. «Обломов»
- Александр Островский. «Свои люди — сочтемся» или «Бедность не порок», «Доходное место», «Гроза», «Снегурочка»
- Михаил Салтыков-Щедрин. Сказки (три-четыре по выбору преподавателя), «Пошехонская старина»
- Федор Достоевский. «Бедные люди», «Братья Карамазовы» или «Преступление и наказание»
- Лев Толстой. «Детство», «Отрочество», «Юность», «Война и мир», «Хаджи-Мурат», «Исповедь», «Алеша Горшок»
- Глеб Успенский. «Нравы Растеряевой улицы», «Власть земли»
- Всеволод Гаршин. «Художники», «Красный цветок»
- Владимир Короленко. «Сон Макара», «Слепой музыкант», «Река играет», «Лес шумит»
- Антон Чехов. «Степь», «Мужики», «Вишневый сад»
- Максим Горький. «Челкаш», «Песня о Соколе», «Бывшие люди», «Песня о Буревестнике», «На дне», «Мать», «Детство»
- Леонид Андреев. «Жили-были», «Молчание», «Жизнь человека»
- Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Александр Блок. Избранные стихотворения
- Крестьянские и пролетарские поэты нашего времени
В 1921 году Государственный ученый совет Наркомпроса представил в «Про-граммах для I и II сту-пени семилетней единой трудовой школы» первый ста-бильный список после неразберихи списков пореволюци-онных. Работой по созда-нию программы по литературе руководил литературовед и лингвист Павел Сакулин, и в ней отчетливо проглядывают идеи, обсуждавшиеся в педа-гоги-ческой среде незадолго до революции, в частности в 1916-1917 годах на I Все-российском съезде преподавателей русского языка и словесности. Сакулин воспроизвел в своей программе многие принципы, сформулированные на этом съезде: вариатив-ность в обучении (четыре варианта программы вместо одного с че-тырьмя соот-ветствующими списками произведений), внимание к интере-сам и потребностям не только учите-лей, но и учеников. Основу программы состав-ляла в основном русская литера-турная классика XIX столетия, тогда как лите-ратура предыдущих веков, а также только зарождающаяся советская лите-ра-тура занимали в ней довольно скромное место.
Урок литературы в школе при заводе «Красный богатырь». Начало 1930-х годов
Getty Images Задача одолеть этот список целиком не ставилась — для составителей програм-мы были куда важнее эмоциональное восприятие и самостоятельное осмысле-ние школьниками прочитанного.
«Внимание учащихся, конечно, все время фиксируется на тексте самих про-изведений. Занятия ведутся индуктивным методом. Пусть учащиеся прежде узнают Рудина и Лаврецкого, а потом уже о философских настроениях русской интеллигенции, о славянофильстве и западниче-стве; пусть прежде сживутся с образом Базарова, а потом услышат о мыслящих реалистах шестидесятых годов. Даже биография писателя не должна бы предварять непосредственного знакомства учащихся с произведениями. В школе II ступени нет возможности стремиться к исчерпывающему изучению историко-литературных направлений. Если по-надобится, пусть преподаватель исключит из предлагаемого ниже списка те или другие произведения, даже того или другого писа-теля. Еще раз: non multa, sed multum «Много, но не многое» — латинская пого-ворка, означающая «много по значению, а не по количеству». . И главное, в центре — сами художественные произведения» Программы для I и II ступени семилетней единой трудовой школы. М., 1921. .
Литературное образование, тесно связанное с дореволюционным, вряд ли могло устроить идеологов партийного государства, в котором литература на-ряду с другими видами искусства должна служить пропаганде властной идео-логии. К тому же программа изначально имела ограниченную сферу распро-странения — и потому, что в стране было мало школ II ступени (большинство выпускников I ступени пополняли ряды пролетариата или крестьянства), и потому, что во многих регионах были свои собственные образовательные программы. Уже через несколько лет она потеряла силу регулирующего доку-мента, оставшись па-мятником отечественной гуманитарной и педагогической мысли.
Учитель и учебник — единственные источники знаний
Между программами 1921 и 1938 года лежит такая же пропасть, как между ре-волюцией и последними предвоенными годами. Смелые поиски 1920-х годов в самых разных областях науки, культуры и образования постепенно сошли на нет. Теперь задачей науки, культуры и образования стало строительство сверхиндустриального и милитаризированного тоталитарного государства. В результате чисток и политических репрессий кардинально изменился и со-став тех, кто руководил изменениями в образовании и культуре.
Состав программы
80 % русской классики, 20 % советской литературы
Количество часов
474 (с 1949 года — 452)
8-й класс
- Устная народная поэзия (фольклор)
- Русские былины
- «Слово о полку Игореве»
- Михаил Ломоносов. «Ода на день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны», «Разговор с Анакреоном»
- Гаврила Державин. «Фелица», «Приглашение к обеду», «Памятник»
- Денис Фонвизин. «Недоросль»
- Александр Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву» (отрывки)
- Николай Карамзин. «Бедная Лиза»
- Василий Жуковский. «Светлана», «Теон и Эсхин», «Лесной царь», «Море», «Я музу юную, бывало…»
- Кондратий Рылеев. «К временщику», «Гражданин», «Ах, тошно мне…»
- Александр Грибоедов. «Горе от ума»
- Александр Пушкин. Лирика, оды, «Цыганы», «Евгений Онегин»
- Виссарион Белинский. «Сочинения Александра Пушкина»
- Джордж Гордон Байрон. «Паломничество Чайльд-Гарольда» (отрывки)
- Михаил Лермонтов. Лирика, «Герой нашего времени»
9-й класс
- Николай Гоголь. «Мертвые души», т. 1
- Виссарион Белинский. «Похождения Чичикова, или Мертвые души», письмо Гоголю от 3 июля 1847 года
- Александр Герцен. «Былое и думы»
- Иван Гончаров. «Обломов»
- Александр Островский. «Гроза»
- Иван Тургенев. «Отцы и дети»
- Михаил Салтыков-Щедрин. «Господа Головлевы»
- Лев Толстой. «Анна Каренина»
- Владимир Ленин. «Лев Толстой как зеркало русской революции», «Л. Н. Толстой и современное рабочее движение», «Л. Н. Толстой и его эпоха»
10-й класс
- Антон Чехов. «Крыжовник», «Вишневый сад»
- Максим Горький. «Старуха Изергиль», «Коновалов», «На дне», «Дело Артамоновых»
- Владимир Ленин о Максиме Горьком
- Вячеслав Молотов. «Памяти А. М. Горького»
- Александр Серафимович. «Железный поток»
- Александр Фадеев. «Разгром»
- Владимир Маяковский. Cтихи, поэмы
- Песни народов СССР
К 1923-1925 годам литература как предмет исчезла из учебных планов, раство-рившись в обществоведении. Теперь литературные произведения использова-лись в качестве иллюстраций к изучению общественно-политических процес-сов и явлений, чтобы воспитать подрастающее поколение в коммунистическом духе. Впрочем, во второй половине 1920-х годов литература вернулась в сетку предметов - значительно обновленной. Следующие пятнадцать лет программы будут шлифовать, добавляя произведения советской литературы.
К 1927 году ГУС выпустил комплект стабилизированных, то есть неизменных в ближайшие четыре года программ. У учителя все меньше прав заменять одни произведения другими. Все больше внимания уделяется «общественным идео-логиям» — прежде всего революционным идеям и их отражению в литературе прошлого и настоящего. Половина девятого, выпускного класса школы-девятилет-ки была отдана молодой советской литературе, только справившей свой деся-тилетний юбилей: рядом с Горьким, Блоком и Маяковским имена Константина Федина, Владимира Лидина, Леонида Леонова, Александра Неверова, Лидии Сейфуллиной, Всеволода Иванова, Федора Гладкова, Александра Малышкина, Дмитрия Фурманова, Александра Фадеева, большин-ство из кото-рых сегодня известны разве что старшему поколению и специали-стам. Про-грамма обстоятельно излагала, как трактовать и под каким углом рассматри-вать то или иное произведение, отсылая за правильным мнением к марксист-ской критике.
В 1931 году был подготовлен проект другой стабилизированной программы, еще более идеологически выверенной. Однако сами тридцатые годы с их по-трясениями и постоянным авралом, чисткой элит и перестройкой всех начал, на которых держались и государство, и общество, не позволяли программам устояться: за это время сменилось целых три поколения школьных учебников. Стабильность наступила лишь в 1938-1939 годах, когда наконец бы-ла подго-товлена программа, без особых изменений продержавшаяся до хру-щевской оттепели, а в основном своем ядре — и до сегодняшнего времени. Утвержде-ние этой программы сопровождалось пресечением любых попыток экспери-мен-тировать с организацией учебного процесса: после признанных неудач-ными опытов с внедрением американского метода, когда учитель должен был не столько давать новые знания, сколько организовывать самостоятельную деятельность учеников по их добыче и применению на прак-тике, система вернулась к традиционной, известной с дореволюционных вре-мен классно-урочной форме, где учитель и учебник — основные источники знаний. Закре-пление этих знаний осуществлялось по учебнику — единому для всех школь-ников. Учебник следовало читать и конспектировать, а полученные знания воспроизводить максимально близко к тексту. Программа жестко регламенти-ровала даже количество часов, отводи-мых на ту или иную тему, причем это время предполагало не подробную рабо-ту с текстом, но получение, заучивание и воспроизведение готовых знаний о тексте без особой рефлексии над прочи-танным. Важнейшее значение в программе придавалось заучиванию наизусть художественных произведений и их фрагментов, перечень которых был также жестко определен.
На совещании, посвященном преподаванию литературы в средней школе, 2 марта 1940 года известный педагог и учитель литературы Семен Гуревич высказал большие опасения по поводу нового подхода:
«Прежде всего одна большая неприятность у нас в преподавании лите-ратуры — это то, что преподавание стало трафаретом… Трафарет неве-роятный. Если выкинуть фамилию и начать рассказывать о Пушкине, о Гоголе, о Гончарове, Некрасове и т. д., то все они народные, все они хорошие и гуманные. Кем-то пу-щенное слово „изнародование“ литера-туры заняло такое место в препода-вании литературы, как несколько лет тому назад занимали эти социологиче-ские определения… Если несколь-ко лет назад ребята выходили из школы с мнением, что Некрасов — это кающийся дворянин, Толстой — это философствую-щий либерал и т. д., то сейчас все писатели — такие изумительные люди, с кри-стальными характерами, с замечательными произведениями, которые только и мечтали, что о социальной революции».
В конце 1930-х годов общий список курса литературы более чем на две трети совпадал со списком 1921 года По подсчетам не-мецкой исследовательницы Эрны Малыгиной. . В основе все так же были произведения рус-ской классики, но главная задача этих произведений была переосмыслена: им предписыва-лось рассказать о «свинцовых мерзостях жизни» при царизме и вызревании революционных настроений в обществе. О том же, к чему при-вели эти настро-ения и каковы успехи построения нового государства рабочих и крестьян, повествовала молодая советская литература.
Урок литературы в 5-м классе. У доски — будущий молодогвардеец Олег Кошевой. Украин-ская ССР, Ржищев, январь 1941 года
Фотохроника ТАСС Отбор произведений определялся не только их безусловными художественны-ми достоинствами, но и способностью встроиться в логику советской концеп-ции литературного развития Нового и Новейшего времени, отражающей посту-пательное движение страны к революции, построению социализма и комму-низма. В 1934 году школь-ное образование стало десятилетним и историко-литературный курс занимал уже три года вместо двух. Перед произведениями фольклора, русской и совет-ской литературы стояла еще одна важная воспита-тельная задача — давать образ-цы подлинного героизма, боевого или трудового, на которые могли бы рав-няться юные читатели.
«Показать величие русской классической литературы, воспитавшей многие поколения революционных борцов, огромное принципиальное отличие и морально-политическую высоту советской литературы, научить учащихся разбираться в основных этапах литературного разви-тия без упрощенства, без схематизма — такова историко-литературная задача курса VIII-X классов средней школы». Из программы средней школы по литературе за VIII-X классы 1938 года.
Сокращение часов и расширение списка: крушение надежд на обновление предмета
После разрухи военных и первых послевоенных лет наступило время жесткого идеологического прессинга и кампаний: целые отрасли науки становились объектами репрессий, факты искажались в угоду идеологии (к примеру, превозносилось превосходство русской науки и ее пер-венство в большинстве отраслей научного знания и техники). В этих условиях учитель превращался в проводника официальной линии в образовании, а шко-ла — в место, где уче-ник подвергается идеологическому давлению. Гуманитарное образование все больше утрачивает свой гуманисти-ческий характер. Смерть Сталина в 1953 го-ду и наступившая следом оттепель сопровождались надеждой на изменения в стране — в том числе и в области образования. Казалось, школа обратит вни-мание на ученика и его интересы, а учитель получит больше свободы в орга-низации учебного процесса и отбора учебного материала.
Количество часов
429
8-й класс
- «Слово о полку Игореве»
- Денис Фонвизин. «Недоросль»
- Александр Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву» (избранные главы)
- Александр Грибоедов. «Горе от ума»
- Александр Пушкин. Лирика, «Цыганы», «Евгений Онегин», «Капитанская дочка»
- Михаил Лермонтов. Лирика, «Мцыри», «Герой нашего времени»
- Николай Гоголь. «Ревизор», «Мертвые души», т. 1
9-й класс
- Иван Гончаров. «Обломов» (избранные главы)
- Александр Островский. «Гроза»
- Иван Тургенев. «Отцы и дети»
- Николай Чернышевский. «Что делать?» (избранные главы)
- Николай Некрасов. Лирика, «Кому на Руси жить хорошо»
- Михаил Салтыков-Щедрин. «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Коняга», «Премудрый пискарь»
- Лев Толстой. «Война и мир»
- Уильям Шекспир. «Гамлет»
- Иоганн Вольфганг Гёте. «Фауст», ч. 1
10-й класс
- Максим Горький. «Старуха Изергиль», «На дне», «Мать», «В. И. Ленин» (в сокращении)
- Владимир Маяковский. «Левый марш», «Прозаседавшиеся», «Товарищу Нетте — пароходу и человеку», «Стихи о советском паспорте», «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!», вступление к поэме «Во весь голос»
- Николай Островский. «Как закалялась сталь»
- Михаил Шолохов. «Поднятая целина»
- Александр Фадеев. «Молодая гвардия»
Как уже было сказано, сложившийся к концу 1930-х годов советский школьный канон впоследствии менялся мало. В нем пока еще не было места «сомнитель-ным» Достоевскому и Есенину, мелодраматическая «Анна Каренина» с ее «мыс-лью семейной» была заменена на патриотическую «Войну и мир» с ее «мыслью народной» в годы войны, а модернистские течения рубежа веков были втисну-ты в шесть ча-сов под самый конец девятого класса. Десятый, выпускной, класс был полно-стью посвящен советской литературе.
Школьницы в музее-заповеднике Пушкина «Болдино». 1965 год
Жиганов Николай / Фотохроника ТАСС В этот период определяется квадрига русской классики, запечатленная на фронтонах типовых школьных пятиэтажек 1950-х годов: два великих поэта — русский дореволюционный гений Пушкин и советский Маяковский — и два великих прозаика — дореволюционный Лев Толстой и советский Горь-кий Одно время вместо Толстого на фронтонах лепили Ломоносова, но его фигура нарушала геометрическую стройность четырехуголь-ной пирамиды школьного канона, увенчанной первыми авторами своей эпохи (два поэта — два прозаика, два дореволюционных — два советских автора). . Особенно много времени составители программы отводили изучению Пушкина: в 1938 году — 25 часов, в 1949-м — уже 37. Остальным класси-кам часы пришлось подрезать, так как они попросту не умещались во все раз-бухаю-щий, прежде всего за счет классиков советских, школьный канон.
Заговорить не только об обновлении состава школьного кано-на, но и о подхо-дах к его формированию и наполнению, а также принципах организации лите-ратурного образования в целом удалось только во второй поло-вине 1950-х го-дов, когда стало понятно, что страна взяла курс на некоторое смягчение идео-логического режима. Издание для учителей, журнал «Лите-ратура в школе», печатал стенограммы обсуждений проек-та новой про-граммы по литературе, а также письма простых учителей, школьных и ву-зовских методистов и библиотекарей. Звучали предложения изучать лите-ра-туру ХХ века не один, а два последних года или включать ее в курс 8-10 клас-сов. Находились даже смельчаки, спорившие с тем, что «Войну и мир» следует обязательно изучать в полном объеме: по мнению учителей, большинство их подопечных были неспособны осилить текст.
Урок литературы в 10-м классе. Ученик читает стихотворение Александра Блока. Ленинград, 1980 год
Белинский Юрий / Фотохроника ТАСС Однако долгожданная программа, вышедшая в 1960 году, стала большим разо-чарованием для всех, кто надеялся на перемены. Больший объем нужно было втиснуть в еще меньшее количество часов — составители программы предла-гали учителям самим решить проблему и каким-то образом успеть пройти все предписанное не в ущерб глубине постижения.
Не спасало ни изучение некоторых произведений в сокращенном виде, ни уменьшение часов на зарубежную литературу. В изучении литературы провозглашались принципы систематичности и историзма: живой литературный процесс укладывался в ленинскую концепцию «трех этапов револю-ционно-освободительного движения в России» Периодизация дореволюционного литера-турного процесса в послевоенных програм-мах и учебниках опиралась на три этапа революционно-освободительного движения в России, выделенные Лениным в статье «Памяти Герцена» (1912). Дворянский, разно-чинский и пролетарский этапы в истории литературы соответствовали первой и второй половинам XIX века и рубежу XIX-ХХ веков. После этого история русской литературы заканчивалась, уступая место советской. . Материал по-прежнему требовалось просто запоминать в изложении учителя и (или) учебника.
«Необходимо предостеречь преподавателей от чрезмерно детально-го анализа произведения, а равно и от упрощенных трактовок лите-ра-турных явлений, вследствие чего изучение художественной ли-терату-ры может утратить свою образно-эмоциональную сущность». Из программы средней школы на 1960/61 учебный год.
Воспитание чувств вместо идеологии
После оттепели вся страна выстроилась в очереди за дефицитом — и не только за югославскими сапогами или отечественными телевизорами, но и за хорошей литературой, полками с которой стало модно украшать ин-терьеры квартир. Расцвет книжного рынка, в том числе и подполь-ного, мас-сового кинематогра-фа, советских литературных и иллюстрированных журна-лов, телевидения, а для кого-то — и , становился серьезной конкуренцией унылому советскому школьному предмету «литература», спасаемому лишь отдельными подвижниками учителями. На смену идеологии в школьную литературу при-ходит воспитание чувств: в героях начинают особенно цениться их душевные качества, в произведениях — поэтичность.
Состав программы
Список постепенно расширяется, с одной стороны — за счет прежде не реко-мендованных произведений русской классики (Достоев-ский), с другой — за счет произведений советской литературы последних лет, которую следовало читать самостоятельно с последующим обсуждением на уроках
Количество часов
340
8-й класс
- «Слово о полку Игореве»
- Жан-Батист Мольер. «Мещанин во дворянстве»
- Александр Грибоедов. «Горе от ума»
- Александр Пушкин. «К Чаадаеву» («Любви, надежды, тихой славы…»), «К морю», «Я помню чудное мгновенье…», «Пророк», «Осень», «На холмах Грузии», «Я вас любил…», «Вновь я посетил…», «Я памятник себе воздвиг…», «Евгений Онегин»
- Джордж Гордон Байрон. «Паломничество Чайльд-Гарольда» (I и II песни), «Душа моя мрачна»
- Михаил Лермонтов. «Смерть поэта», «Поэт», «Дума», «Как часто, пестрою толпою окружен…», «Выхожу один я на дорогу», «Родина», «Герой нашего времени»
- Николай Гоголь. «Мертвые души»
- Виссарион Белинский. Литературно-критическая деятельность
- Анатолий Алексин. «А тем временем где-то …», «В тылу как в тылу»
- Чингиз Айтматов. «Джамиля», «Первый учитель»
- Василь Быков. «Альпийская баллада», «Дожить до рассвета»
- Олесь Гончар. «Человек и оружие»
- Савва Дангулов. «Тропа»
- Нодар Думбадзе. «Я вижу солнце»
- Максуд Ибрагимбеков. «За все хорошее — смерть!»
- «Имена на поверке. Стихи воинов, павших на фронтах Великой Отечественной войны»
- Вадим Кожевников. «Заре навстречу»
- Мария Прилежаева. «Удивительный год», «Три недели покоя»
- Юхан Смуул. «Ледовая книга»
- Владислав Титов. «Всем смертям назло»
- Михаил Дудин, Михаил Луконин, Сергей Орлов. Избранные стихи
9-й класс
- Александр Островский. «Гроза»
- Николай Добролюбов. «Луч света в темном царстве»
- Иван Тургенев. «Отцы и дети»
- Николай Чернышевский. «Что делать?»
- Николай Некрасов. «Поэт и гражданин» (отрывок), «Памяти Добролюбова», «Элегия» («Пускай нам говорит изменчивая мода…»), «Кому на Руси жить хорошо»
- Михаил Салтыков-Щедрин. «Премудрый пескарь», «Дикий помещик»
- Федор Достоевский. «Преступление и наказание»
- Лев Толстой. «Война и мир»
- Антон Чехов. «Ионыч», «Вишневый сад»
- Уильям Шекспир. «Гамлет» (обзор)
- Иоганн Вольфганг Гёте. «Фауст»: «Пролог на небесах», сцена 2 — «У городских ворот», сцены 3 и 4 — «Кабинет Фауста», сцена 12 — «Сад», сцена 19 — «Ночь. Улица перед домом Гретхен», сцена 25 — «Тюрьма»; последний монолог Фауста из II части (обзор)
- Оноре де Бальзак. «Гобсек»
Для бесед по советской литературе
- Алесь Адамович. «Партизаны»
- Сергей Антонов. «Аленка», «Дожди»
- Мухтар Ауэзов. «Абай»
- Василь Быков. «Обелиск»
- Борис Васильев. «А зори здесь тихие…»
- Ион Друцэ. «Степные баллады»
- Афанасий Коптелов. «Большой зачин», «Возгорится пламя»
- Вилис Лацис. «К новому берегу»
- Валентин Распутин. «Уроки французского»
- Роберт Рождественский. «Реквием», «Письмо в XXX век»
- Константин Симонов. «Живые и мертвые»
- Константин Федин. «Первые радости», «Необыкновенное лето»
- Василий Шукшин. Избранные рассказы
10-й класс
- Максим Горький. «Старуха Изергиль», «На дне», «Мать», «В. И. Ленин»
- Александр Блок. «Незнакомка», «Фабрика», «О, весна без конца и без краю…», «Россия», «О доблестях, о подвигах, о славе…», «На железной дороге», «Двенадцать»
- Сергей Есенин. «Русь советская», «Письмо матери», «Неуютная жидкая лунность…», «Каждый труд благослови, удача!», «Собаке Качалова», «Спит ковыль. Равнина дорогая…», «Я иду долиной. На затылке кепи…», «Отговорила роща золотая…», «Не жалею, не зову, не плачу…»
- Владимир Маяковский. «Левый марш», «Прозаседавшиеся», «О дряни», «Блэк энд уайт», «Товарищу Нетте — пароходу и человеку», «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви», «Разговор с фининспектором о поэзии», «Стихи о советском паспорте», «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!», «Во весь голос» (первое вступление в поэму)
- Александр Фадеев. «Разгром»
- Николай Островский. «Как закалялась сталь»
- Михаил Шолохов. «Поднятая целина», «Судьба человека»
- Александр Твардовский. «Я убит подо Ржевом», «Две кузницы», «На Ангаре» (из поэмы «За далью — даль»)
Школьники пишут сочинение на выпускном экзамене. 1 июня 1984 года
Кавашкин Борис / Фотохроника ТАСС Число часов, отпускаемых на литературу в 8-10 классах, продолжает сокра-щаться: в 1970-м это всего 350 часов, в 1976 году и на ближайшие четыре десятиле-тия — 340. Школьная программа в основном пополняется произведе-ниями, которые особенно близки консерваторам: на мес-то слишком критич-ного по отношению к традиционному укладу роману Сал-тыкова-Щедрина «Господа Головлевы» в начале 1970-х в программу прихо-дит роман «Преступ-ление и нака-зание», противопоставляющий бунту против существующих порядков идею личного спасе-ния. Рядом с «урбанистом» Маяковским встает «крестьянский» Есенин. Блок в основном представлен стихами о Родине.«Мосфильм»,«КиноПоиск»
Кадр из фильма Сергея Соловьева «Станционный смотритель». 1972 год «Мосфильм», Kinomania.ru
Кадр из фильма Вячеслава Никифорова «Благородный разбойник Владимир Дубровский». 1988 год «Беларусьфильм», «КиноКопилка»
Кадр из фильма Эльдара Рязанова «Жестокий романс». 1984 год «Мосфильм», «КиноПоиск»
В 1960-70-е годы по многим произведениям школьного канона снимаются фильмы, сразу же приобретающие широкую популярность: они решают про-блемы и нечтения, и адаптации сложных или исторически далеких смыслов классических произведений к восприятию их широкими массами, с идейной проблематики перенося акцент на сюжет, чувства героев и их судьбы. Все прочнее утверждается мысль о том, что классика общенародна: она как буд-то бы со-четает в себе доступность массовой литературы с высокохудоже-ственностью непреходящих шедевров (в отличие от произведений нереали-стических, особенно «модернистских», адресованных в основном отдельным группам «эстетов»).
«Классическая литература — литература, достигшая высочайшей сте-пени совершенства и выдержавшая испытание временем, сохра-няющая значение бессмертного творческого примера для всех по-следующих писателей». С. М. Флоринский. Русская литература. Учебник для 8-го класса средней школы. М., 1970.
Произведения о революции, Гражданской войне и коллективизации уходят в сокращенное или обзорное изучение (четыре часа на «Как закалялась сталь») либо на внеклассное чтение Понятие внеклассного чтения существовало еще в гимназиях, но в 1930-х годах оно стало регламентироваться: выбирать предлагалось из утвержденных списков. , объем которого все возрастает. Зато все больше произведений о Великой Отече-ственной войне: восемь часов, прежде отпускае-мых на изучение «Поднятой целины» Шолохова, теперь поделены между этой эпопеей и рассказом «Судьба человека». Литература последних десятилетий читается дома самостоятельно, после чего в классе обсуждается одна из четы-рех тем: Ок-тябрьская революция, Великая Отечественная война, образ Ленина, образ нашего современника в произведениях современных авторов. Из 30 про-заи-ческих произведений советских писателей, предложенных на выбор для об-суждения в 8-9 классах, десять книг посвящены военному времени, три — революции и Гражданской войне, пять — жизни и деятельности Ленина. Де-вять из 24 писателей представляют национальные литературы СССР. Впро-чем, само появление раздела «Для бесед по советской литературе» стало знаком приближения новых времен в отечественном образовании, в том числе и в ли-тературном: из лекции с последующим опросом урок хотя бы иногда превра-щается в беседу; в обязательном списке появляется хоть какая-то вариатив-ность, пусть и только в выборе произведе-ний текущего литературного процес-са. И все же, несмотря на эти уступки, литературное образование позднесовет-ского времени предлагало сфальсифицированную, идеологически и цензурно обкромсанную историю русской литературы, в которой очень многому не было места. Авторы программы 1976 года, текст которой почти без изменений пере-кочевал в программу 1984-го, этого не скрывали:
«Одна из важнейших задач учителя — показать учащимся, что роднит советскую литературу с передовым наследием прошлого, как она про-должает и развивает лучшие традиции классической литературы, и вместе с тем раскрыть качественно новый характер литературы социа-листического реализма, являющейся шагом вперед в художественном развитии человечества, классовую основу ее общечеловеческого комму-нистического идеала, многообразие и эстетическое богатство советской литературы».
Десятиклассники перед уроком русской литературы. Казахская ССР, 1989 год
Павский Александр / Фотохроника ТАСС Уже через несколько лет на месте СССР возникнет другое государство, а на ме-сте раздутого обязательного списка — еще более объемный рекомендатель-ный, наконец-то вновь, как в начале 1920-х годов, доверивший учителю право само-му выбрать из предложенного перечня имена и произведения с учетом ин-те-ресов и уровня учеников. Но это будет уже история постсоветского школьно-го канона, не менее драматическая, в которой активное участие примут и роди-тельское сообщество, и педагогическая общественность, и даже высшее руко-водство страны.
Елена Фанайлова: Наша тема сегодня – "Читая по годам". Как читали люди в 50-е, 60-е, 70-е, 80-е, как они читали в советское время и как они читают сейчас. Проект "Читая по годам" представлен на сайте общества "Мемориал" и был представлен на ярмарке Нон-фикшен. Я попросила прйти в студию участников этой конференции и отчасти повторить, отчасти развить то, что мы обсуждали.
За нашим столом – историк, руководитель образовательных программ общества "Мемориал" Ирина Щербакова , которая придумала эту конструкцию; культуролог Владимир Паперный ; переводчик и социолог Борис Дубин ; философ и главный редактор издательства Ad Marginem Александр Иванов ; писатель Владимир Шаров .
Я бы хотела, чтобы мы начали с ваших абсолютно конкретных воспоминаний о том, как вы читали, что вы читали до 1991 года.
Ирина Щербакова: Я такой не совсем типичный случай. Моя семья имела прямое отношение к советской литературе, от меня никогда ничего не скрывалось. Мне никто не говорил, что я должна обязательно прочесть, но я знала, что обсуждают родители и их друзья, во-вторых, я знала, что где лежит. Мне это место было хорошо известно, и я периодически проверяла, что там появилось и читала. Кстати, некоторые вещи, может быть, не стоило читать так рано, я их не понимала. Например, с Шаламовым у меня произошла такая история, я слишком рано "Колымские рассказы" прочитала и страшно напугалась, и долго время я даже боялась потом к нему притрагиваться, у меня такая почти травма возникла. Надо сказать, что на меня не сильное впечатление производил Солженицын. Я прочитала "Один день…", он у родителей появился до публикации.
И я услышала, как отец как-то сказал маме: "Знаешь, мне тут из "Юности" просили прочитать одну рукопись, это небольшой рассказ какого-то парня, которого совершенно никто не знает, с какой-то еврейско-немецкой фамилией. Они в "Юности" не знают, что с этим делать…" И я его тоже прочитала, и это был рассказал Фридриха Горинштейна "Домик с башенкой". После этого Фридрих появился в нашем доме. Этот рассказ произвел абсолютно какое-то невероятно сильное впечатление на меня. Мне было 11 лет, и мое сердце совершенно разрывалось от жалости к этому мальчику, который там остается один. И когда я увидела Фридриха, он только что приехал тогда из Киева, этот рассказ наложился на его образ. И надо сказать, что Фридриха вообще всегда стоит вспоминать, когда мы говорим о том, что мы читали. Потому что я не знаю еще такого случая – человек, который написал 8 романов до отъезда в Германию, а я знаю, когда это происходило, потому что заполняла его анкету по-немецки, и все, что он писал, читали только несколько человек. И он, оставляя архив у отца, говорил: "Никому не давайте, только по моему разрешению". И мне до сих пор кажется это большой его ошибкой и трагедией, что какие-то вещи тогда до читателей совсем не доходили.
Владимир Паперный: Так случилось, что я оказался одним из первых читателей двух произведений, которые потом стали очень знаменитыми, а в то время никто не знал ни авторов, ни самих произведений. Моя мама работала заведующей отделом критики журнала "Новый мир", а ее ближайшая подруга Ася Берзер, они со школьных времен еще так тесно были связаны, что я с детства воспринимал ее как свою тетю, она была зав отделом прозы. И вот однажды мама приходит домой и говорит: "Мне Ася дала, к ней самотеком попала рукопись какого-то странного писателя из Рязани, и это замечательно, по-моему, но что с этим делать – непонятно, публиковать это, конечно, невозможно". Дала сначала папе, папа довольно быстро прочитал, сказал, что потрясающе, но никогда не будет опубликовано. Потом дали мне, я тоже пришел в восторг и тоже сказал, что опубликовано не будет.
И дальше началась довольно известная история, описанная и самим Солженицыным, и есть другие версии, как Ася Берзер решила, грубо говоря, обмануть советскую власть и напечатать это произведение. Первый шаг – эта рукопись попала к Твардовскому. Твардовский, несмотря на свои либеральные взгляды, все-таки был советским начальником, и зав отделом прозы не могла так просто попасть в его кабинет, это было бы нарушением иерархии. Она должна была действовать через редколлегию, но она прекрасно понимала, что в редколлегии, где все свои, ей сказали бы: "Ася, ты с ума сошла! Ты же знаешь, что это никогда не будет опубликовано". Ася долго думала, как попасть в кабинет Твардовскую и какую ключевую фразу сказать, чтобы он заинтересовался этим. Она как-то попала к нему кабинет и, обсудив то, что должна была обсудить, говорит: "Кстати, вот тут интересная рукопись пришла самотеком – крестьянин в лагере. Очень народная вещь". Вот эта фраза, над которой она долго думала, была очень точно рассчитана, и она сработала. Потому что у Твардовского был комплекс вины по отношению к крестьянам, в частности, к родителям, которые были раскулачены, сосланы в Сибирь и оттуда писали ему письма: "Саша, ты большой человек в Москве, помоги нам". А он им отвечал: "Папа, извини, мы по разные стороны баррикады, я вам ничем помочь не могу". И когда он услышал эту Асину фразу, он сказал: "А, давайте, я почитаю". Расчет работал на 100 процентов.
И дальше он пришел домой, прочитал, в три часа ночи разбудил жену, после этого начал звонить друзьям, вызвал их немедленно приехать к нему. Они все читали, и все сказали: гениально, но никогда не будет опубликовано. И тогда началась вторая фаза этой драмы, когда он решил такой же прием применить по отношению к Хрущеву. Он понимал, что это может быть разрешено, только если будет личная санкция Хрущева. Задача была в том, чтобы опять-таки не попасть через референтов, поэтому они долго искали человека, который может положить это на стол. И нашелся такой Лебедев, если я не ошибаюсь, который был старым фронтовиком, для которого "Василий Теркин" – это был такой святой текст, поэтому он сказал: "Для вас я это сделаю". И он положил этот текст на стол Хрущеву, который тут же позвонил Твардовскому и сказал: "Печатайте". А почему Хрущев так охотно на это согласился, потому что у него были проблемы со всем ЦК, который было против его речи на 20-м съезде, против вообще десталинизации, и он увидел в этом некую идеологическую поддержку. Таким образом это произведение было напечатано.
И мне кажется, что это лучшее, что он написал, потому что в это время он еще не придумывал церковно-славянского языка, не учил Запад, как жить, там не было, условно говоря, пропаганды. У Лосева была диссертация, которая называлась "О пользе цензуры", и это тот случай, когда цензура могла избавить от всего лишнего, и получилось действительно потрясающее литературное произведение.
Владимир Шаров: У нас было закрыто все, а с книжками – открыто, и мир был разнообразный и цветной. Что касается переводной литературы, были совершенно блистательные переводчики, необыкновенно талантливые люди, и отбор уже шел здесь, переводчики соглашались переводить только очень хорошие, качественные книги. И старательно и любовно все это переводили. Единственное, что убивает текст на корню, это комментарии, они ломают строй фразы, ритмику, музыку, а текста ни черта не остается. Мне кажется, книги – это был некоторый поток. Я приходил после школы, до 4-5 часов я читал.
Самое сильное впечатление… Отцу подарили, когда мне было 15 лет, это 1967 год, слепую копию "Котлована". И я был совершенно потрясен. Я вообще довольно много всего этого слушал, потому что с 1957 года у нас останавливались и жили очень многие люди, отсидевшие по 15-20 лет в лагерях, а я им мешал, конечно, по первому разряду жить, но я был уверен, что они приходят ради меня, а совершенно не ради отца, и не понимал, почему меня надо загонять спать. В общем, все, что до этого я читал, мне казалось со стороны. Люди другой культуры, другого образования, другого понимания мира и сути. Вот это первая книга, и до сих пор я считаю, что она для меня самая важная и лучшая, где революция и то, что было после революции, было увидено во всех отношениях и со всех сторон, и изнутри. И приговор был вынесен. В общем, здесь было больше настоящего и подлинного.
Александр Иванов: Возникает ощущение, помните, был такой период в истории Египта, когда на смену одной модели политической пришла реформа Аменхотепа. Говоря о советском периоде, у меня ощущение, что мы занимается такой египтологией. Я завидую коллегам, которые были очень близки к реформе Аменхотепа, например, чувствовали ее пульс и эстетические подробности, которые формировали ту эпоху. Я, к сожалению, не был причастен к тайным чтениям. Самым тайным моим чтением было чтение на английском "Крестного отца" Марио Пьюзо, особенно эротических сцен. И это сильное впечатление на меня произвело. Потом я обменял эту книгу на книгу "Золотая ветвь" Фрезера.
Мне кажется, проблема, которая мы затрагиваем, это и проблема того, что язык, который оппонировал официальной культуре, в каком-то эстетическом смысле является тем же самым языком. Грубо говоря, я не вижу существенной разницы между языком даже раннего Солженицына, например, и языком раннего Распутина. Или языком, например, Шаламова и языком самых удачных вещей, скажем Тендрякова. Платонов – это интересная тема, она мне кажется самой важной в круге такого позднесоветского чтения. Это тема, которую я бы назвал, репрессированного модернизма. Платонова можно считать диссидентом, но мне очень понравилось, как его читал в одной из лекций Виктор Голышев, там было, скорее, вот это изумление перед самим эстетическим миром Платонова, из которого вырастает уже, а может быть, и не вырастает его какая-то другая идейная позиция. Как любой настоящий писатель, он идет не от какого-то идейного бекграунда, а он идет от какой-то очень чувственной материи языка. И здесь трудно сказать, какую позицию он занимает при этом, советский он или антисоветский.
Елена Фанайлова: Вполне советский был человек.
Александр Иванов: В кругу репрессированного модернизма, конечно, входила литература, часть литературы Серебряного века, но не вся, конечно, а, допустим, Андрей Белый в гораздо большей степени, нежели три знаменосца поэтических Серебряного века – Ахматова, Пастернак, Цветаева…
Елена Фанайлова: Но это уже позднее, потому что Серебряный век в чистом виде – это Блок, Белый… И последние репрессированные модернисты – это, наверное, обэриуты, исключенные из жизни непосредственно сталинскими постановлениями, которые тоже проходили через самиздат.
Александр Иванов: Что подвергалось наибольшему осуждению, это не антисоветизм, а ситуация, я бы сказал, когда человека невозможно опознать с точки зрения критериев, которые власть и диссиденты предъявляли к литературе. А это были серьезный идейные критерии, они касались содержания литературы. И вопросы, которые задавались на уровне эстетики, стилистики, формы, идеологии самой формы, эти вопросы иногда возникали, но очень редко. И очень важен был круг сопутствующей литературы, типа Бахтина, например, который чуть-чуть пытался этот пул вопросов поднимать в отношении литературы. Задавать литературы не вопросы типа: с кем вы, мастера культуры, за коммунизм или против коммунизма вы, - а вопросы, касающиеся того, от чего стоит испытывать удовольствие от литературы. Вопросы такого особого эротизма литературной формы, который, конечно, очень важен.
Елена Фанайлова: Хотела уточнить, о каких фигурах мы говорим? О Замятине, о Кржижановском, о том корпусе литераторов…
Александр Иванов: Мы говорим о модернизме в широком смысле. Например, понятно, что позднее чтение Джойса, Пруста и Кафки – это очень большая травма для культуры, то есть опыт модернизма очень поздно пройден. И сейчас в виде русской беллетристики мы имеем как раз последствия такого непрочитанного, не переваренного модернизма. И об этом много пишут. И постмодернизм здесь воспринимается как абсолютно не укорененная, какая-то театрализованная манера, эклектика и так далее. Нет понимания связи с традициями модернизма. То есть здесь, конечно, очень запущенная ситуация, но частью этой запущенности является дихотомия запрещенной и разрешенной литературы. Вот если мы будем туда углубляться, мы будем все дальше и дальше уходить от той болевой точки, в которой мы сейчас находимся, с точки зрения чтения, литературы и так далее. И как оппозиция между Питером и Москвой рождена в Питере, а не в Москве, так и оппозиция между советским и антисоветским рождена не в антисоветском поле, а в советском поле, причем в самом негативном смысле этого поля, в смысле управляемости, контроля и так далее. Поэтому я бы пытался дезертировать с этого фронта в сторону других проблем.
Елена Фанайлова: Хочу сказать, что Платонова я читала тоже в самиздате, я его читала долго, старалась читать его на всем протяжении, и он действительно начинал как простой и отчасти даже наивный писатель, и суперрафинированные черты его позднего находятся в довольно неуклюжих еще статьях первого, воронежского периода, где он вполне себе за советскую власть выступает. И это был отчасти такой общий стиль эпохи. Если сравнивать газетную стилистику того времени, это ужасно интересное наблюдение, он рос как очень живое существо.
Ирина Щербакова: Так у него язык был оттуда, он разные слышал голоса… Сейчас прекрасный том писем Платонова вышел.
Борис Дубин: Я не только читатель, я и изучаю тех, кто читает. И отношения с книгой и отношения с библиотекой – это и есть жизнь. Мама привела меня в районную библиотеку, когда мне было пять лет, и с тех пор я не выходил из библиотеки на протяжении всей своей жизни. Ну, может быть, кроме самого последнего времена, когда писать некогда, а уж читать… И в этом, как мне теперь кажется, был некоторый драматизм. В каком-то смысле я был человеком без культурных предков, мои родители – служащие в первом поколении, люди, родившиеся в деревне и приехавшие в город. Соответственно, их задача была – адаптироваться в городе, а вопросы культуры встают уже позже. В каком-то смысле книга, библиотека и стали моими предками. Дальше 15 лет работы в Ленинском библиотеке, потом еще 3 года работы в Книжной палате, а потом социология чтения уже во ВЦИОМе и Левада-Центре.
Что касается собственно чтения, поскольку не было культурных предков, не было круга, который мог бы что-то посоветовать и указать. И пришлось как-то самому, и тут путь был довольно кривой. Родители, как люди первого поколения служащих, любили солидные издания. А что было солиднее Большой советской энциклопедии? И там были слова Манки: декадент, упаднические настроения, впал в мистику… И все, я тут же, немедленно брал это на карандаш, записывал список мировой литературы, где были декаденты. Чего там точно не было, и чего я не читал до момента, когда надо было поступать на филологический факультет, - кроме школьной, я не читал русской литературы вообще. Я считал, что это читать не нужно никогда!
Первая книга, прочитанная в Ленинской библиотеке, была прочитана в 12 лет, там был детский зал, потом был юношеский зал, а потом уже общий зал. К тому времени уже были составлены списки мировой литературы. Я приехал туда 12-летним мальчиком вместе со своим товарищем по классу, он там Вальтера Скотта что ли попросил, а я попросил – юноша нас обслуживал, дело к вечеру, темнеющий зал, зажегшиеся зеленые лампы – Эсхила. Юноша немножко напрягся и говорит: "А что?" – "Ну, например, "Прикованный Прометей"…" И вот это была первая книга, прочитанная в Ленинской библиотеке. А потом было много-много всего.
Два слова о той проблематике, на которую вы вышли. Противопоставление советского и антисоветского, конечно, принадлежит советскому. Но само советское, я думаю, из опыта не уходит. И мне бы не хотелось, чтобы оно ушло из опыта нашего чтения, из литературы, из опыта нашей памяти и так далее. Для меня, это сугубо частное высказывание, я думаю, что здесь примерно как при яхтовождении – надо выстраивать какой-то сложный угол, чтобы учитывать советское, учитывать то в советском, что не было советским. У Олега Юрьева, замечательного поэта и прозаика, литературного критики и эссеиста, недавно вышла книжка "Заполненное зияние", где он старается показать, что, вообще говоря, разрыва между обэриутами и второй ленинградской культурой 70-80-х годов не было, но ниточки были очень тонкими.
Ну, да, если резко противопоставлять, то и Платонов, скорее всего, особенно Платонов – литературный критик, он точно попадет в советские. А Добычин? А Вагинов? А Кржижановский? А Гор? И так деле. И мы видим, что эта линия очень длинная. Причем это люди, конечно, не советские, некоторые из них во всем – в привычках, в одежде, в поведении, особенно если это касалось Ленинграда, – конечно, там было в высшей степени так. И для меня в этом смысле сложная линия вычерчивается между тем, что было, причем нам назойливо тыкали это в глаза и говорили, что ничего другого нет и не должно быть, и никогда не будет, и власти действительно были уверены, что никогда. Но было второе, что внутри советского, но было не советским. Рядом с ним еще было антисоветское, которое во многом росло из советского. И я чувствую себя человеком, который как-то принимает в учет и то, и другое, и третье, и какие-то силовые линии, которые во всем этом деле работают.
И тут для меня ключевая фигура – Набоков. Когда началась перестройка и гласность, и пошло все печататься в журналах, у меня был замечательный друг, ныне уже покойный, к сожалению, друг Сережа Шведов, филолог, американист, культуролог, и мы с ним поспорили. Я сказал, что, скорее всего, даже Солженицына напечатают, "Архипелаг" попозже, но напечатают, но Набокова – никогда! Через три года вышел четырехтомник Набокова. (смеется)
Елена Фанайлова: У меня был аналогичный разговор с моими друзьями на кухне в 1985 года. "Лолита" была ключевой книгой для этого нашего представления о том, что никогда.
Борис Дубин: Стилистика, конечно, важна, но Набоков, думаю, сказал бы: важна не стилистика, важна метафизика. А она у него была настолько другая, что вся стилистика становилась другой и не могла не быть другой. Это не было не советским, хотя какое-то отношение к советскому он все время имел.
Елена Фанайлова: И смешно, что когда он производит референцию к советскому, это выглядит как какой-то укол, абсолютно интеллектуальное замечание, и этого нет в его крови. И если говорить о модернизме, о чем-то, не имеющем ни капли советского в своей крови, наверное, Набоков такой почти поп-пример этого разговора. Мне кажется, Борис Владимирович четко определил эти три топика – советское, антисоветское и не советское. И вот поле несоветского, мне кажется, самое любопытное.
Ирина Щербакова: А я хочу зайти немножко с другого конца, как историк. Если на литературу смотреть, как на египетские пирамиды, то тогда совершенно очевидно, что надо говорить о значении чтения вообще для людей. И тут нет никакой оппозиции между советским и антисоветским. И когда я читала и Шаламова, и Горинштейна, речь не шла о том, что они советские или они антисоветские, а это был взгляд такой, это была дверца туда, о чем не знали ничего. сейчас кажется, как будто люди что-то знали, но у них, во-первых, не было языка, которым они могли бы об этом что бы то ни было рассказать, и этот язык рождался в муках. И он был, конечно, ужасно советским, и это шла борьба с какой-то немотой. И те писатели, которые искали для себя какие-то возможности изменения этого языка, они ужасно боялись, что их не поймут, что им не достучаться, что их не прочтут, и им нужна была большая смелость, творческая и художественная, чтобы на это на все, на самом деле, наплевать. Прочтут меня, не прочтут, я буду писать, потому что литература – это моя жизнь.
Литература у нас замещала не только язык, она замещала знания. Откуда было узнать про войну, на самом деле, про лагерь? Откуда было узнать вообще, из чего этот мир создан, если не было философов? Я никогда не забуду, я открываю дневник Натана Эдельмана и читаю, на дворе чуть ли не конец 60-х годов, он пишет: говорят, у Бердяева есть книжка о коммунизме… И я думаю: господи, он не читал! О чем вообще тогда говорить, где язык, традиции? Уничтожено все, порушено. И конечно, наша большая трагедия в том, что людям так спрямили сознание, что современные вещи в него не укладывались, что они с огромным трудом пробивали себе дорогу. Но диссиденты вообще играли очень маленькую роль. Ну, что, была "Хроника текущих событий", а я говорю о широком круге читателей. Который был, между прочим, невероятно широким! Какой модернизм, когда мне нужны были для дипломной работы цитаты из Фрейда, на дворе стоял 1972 год, и мне нужно было подписывать в университете у "треугольника" пропуск в спецхран, чтобы по-немецки прочитать, потому что на русский у нас это не переводили.
Елена Фанайлова: А что такое "треугольник"?
Борис Дубин: (смеются) Партком, профком и на факультете…
Владимир Паперный: У меня два замечания к тому, что я тут услышал. По поводу того, что литература в России не прошла фазу модернизма, и из-за этого постмодернизм был понят каким-то причудливым образом. Абсолютно то же самое произошло в советской архитектуре. Скажем, вся лужковская архитектура показывает просто провал в архитектурном образовании. Так что это было во многих областях, думаю, и в музыке, и где угодно.
Второе, по поводу перевода. У меня был интересный опыт, я прочел "Над пропастью во ржи" в журнале "Иностранная литература" в 1962 году примерно. А потом я прочел его по-английски, когда уже жил в Америке. Должен сказать, что это две совершенно разные книги. Во-первых, тогда была советская школа перевода, которая говорила, что не надо переводить, а надо искать эквиваленты. Рита Райт это сделала блистательно, в результате у нее получился совершенно другой герой – это русский мальчик, идет традиция тургеневская, потерянное поколение, умная ненужность… Хотя как это получается – загадка. Хотя перевод не нарушает смысла, но ей удалось как-то создать совершенно другую книжку.
Борис Дубин: Вот замечательный мастер перевода говорил про этот перевод "Над пропастью во ржи", что нет, книжка отличная и по-английски, и по-русски, но Рита Райт была победительница, а это не подходит для героя Сэлинджера.
Ирина Щербакова: Ну, вообще, переводчики говорят, что перевод – это как женщина: если она красива, значит, она неверна.
Елена Фанайлова: Меня, признаться, удивило, что никто из вас не вспомнил серию "Всемирная литература", которая существовала в 70-е годы. И для меня вот моя первая, наверное, всерьез прочитанная книга – это в 14 лет Данте, "Божественная комедия". И в этой серии было и эротического сколько угодно, и фильмы ужасов, и так далее. У меня главное мое впечатление, пожалуй, из советского подросткового и студенческого чтения – это чтение переводной литературы, которая была все-таки достаточно богатой – и в связи с журналов "Иностранная литература", и просто корпус переведенных тогда авторов.
Александр, а что ты имел в виду под не советским? Если совсем просто говорить, что мы сейчас могли бы сказать условному человеку 20 лет, филологу, вот наш список того, что мы читали в юности, что мы сейчас оцениваем как очень хорошую литературу, которая говорила бы нам о том, что такое и модернизм, и постмодернизм?
Александр Иванов: Мы не можем приписать запросто какой-то вещи признак советскости. Она должна субъективироваться, начать что-то делать, как-то двигаться, и только тогда мы можем какую-то ей характеристику дать. У нас есть такая способность, и она восходит к тому, что определяло, на мой взгляд, всю хронологию этого периода, советского, а именно – очень почтительное, почти коленопреклоненное отношение к классической, в основном платонизирующей литературной традиции. И это не относится к 1917 году, потому что большевики точно также платонизировали, как, скажем, антибольшевик Лосев или совсем не знакомый еще с этим явлением Владимир Соловьев, или Лев Толстой и так далее.
Мы очень сильно укоренены, и это никак не связано с нашим политическим режимом, или связано, но очень опосредованно, в этой субстанционалистской парадигме, когда мы приписываем чему-то неизменные, вечные, абсолютно небесные качества. Приходится с этим жить. Когда ты слышишь собеседника, который говорит о чем-то как о неизменном, ты понимаешь, что ты среди своих. Это мгновенно отличает, кстати, русского собеседника на любой панельной дискуссии в любой части мира. Не важно, жил ли русский, как Владимир, в Америке много лет, или он московский хипстер такой, но там, где вот это легкое дуновение Платона есть, это – к гадалке не ходи – русский человек на рандеву с литературой, с искусством или с чем угодно. И это очень тяжелое наше наследие. Мне кажется, что модернизм в этом отношении – попытка это наследие каким-то образом проблематизировать, по крайней мере, сделать предметом художественного, еще какого-то анализа.
Нам стоило бы по крупицам собирать вот эти вот модернистские попытки в русской литературе. К ним можно отнести самые разные виды опыта, друг с другом никак не соотносящиеся. Например, один из видов модернистского опыта в русской литературе – это попытка выстроить себе воображаемую литературную биографию. Таких примеров было очень много, один из самых значительных примеров – Бродский, который просто выстроили себе биографию из поэтов-метафизиков 17 века. В какого бодуна питерский чувак с улицы, без образования вдруг решил, что его генеалогия в поэтах-метафизиках 17 века – это абсолютно невозможная вещь. Но она состоялась и сформировала определенный тип литературной манеры и даже манерности Бродского. Она оказалась убедительной, она породила огромное количество подражателей.
И мы с этим живем сейчас, как вот с таким интересным фактом культуры. Это касается, например, того, что вот это поколение молодых шестидесятников, типа Аксенова, прожило опыт, который невероятно актуален сегодня для многих европейских литератур. Например, для немецкой и французской. Большие европейские литературы устают от величия своих классиков, причем даже 20-го века, и они все открывают для себя англо-американскую литературную традицию. Например, очевидно, что писатели в 80-х, 90-х и нулевых годах, типа Уэльбека во Франции, и многих других, для них гораздо важнее французской традиции традиция английская и американская. И то же самое было со многими шестидесятниками здесь – прямая ориентация не на русскую литературную традицию, а на американскую и английскую. С эмпиризмом, с этим удивительным качеством этой литературы быть очень эмпирической, очень точной и в то же время очень возвышенной. Как сказал один французский философ, это соединение эмпиризма с неоплатонизмом.
И молекулярная структура литературного опыта, которая совсем, мне кажется, ограждает нас от любых платонизирующих обобщений, она очень востребована сегодня в силу современного типа культурных практик, чтения и вообще понимания культуры. Например, что отличает современный мир культурных практик, это то, что на смену некоторой модели таких жестких различающих, платонизирующих границ приходит гораздо более мягкая и более сложная управленческая, менеджерская тактика, которая невероятно интересна. И менеджерское сознание, и менеджерская практика позволяет нам ставить совершенно по-другому вопросы, связанные с самой техникой формирования поля литературы, властных отношений внутри литературы. Чем больше людей будет хотеть относиться к культуре не стоя на коленях, а как к чему-то более личному и повседневному, тем будет, мне кажется, интереснее.
Елена Фанайлова: Как поменялся ваш личный опыт чтения, если сравнивать его с советским временем? Могу сказать про себя. Мне кажется, это связано со временем компьютера, и я гораздо реже сейчас погружаюсь к книгу, я гораздо чаще скачу по статьям, блогам, даже вполне себе известных писателей, как блоха, очень быстро поскакиваю вечером по Фейсбуку, и может быть, два раза за вечер я отправляюсь с серьезной книжечкой в кроватку. Соответственно, мой круг чтения более хаотичен, более журналистский. И это не потому, что я работаю журналистом, а я смотрю, что так происходит со многими моими товарищами. Вот что бы вы сказали о себе, о собственном менеджменте вашего круга чтения?
Владимир Шаров: Мне по этому вопросу трудно высказываться, поскольку я не умею работать на компьютере. У меня изменилось одно, но это уже тоже у меня лет 20, я, наверное, пополам хожу в архивы и читаю рукописи, неопубликованные вещи и книги. Я люблю бумагу, от экрана у меня болят глаза. Я хожу в архив "Мемориала" чуть не каждый день, а там машинка, любимый мною шрифт, и читать хорошо и приятно. Отчасти, может быть, это связано с тем, что мир, какой он остался в архивах, намного более настоящий. Если день за днем читать все, что попало в литературу, кажется это все отредактированным – автором, издателем, разными людьми. И все это очень широкое поле, никаких сомнений нет, и я не способен это как-то привести в систему и структурировать. И есть насколько фантастические вещи в то времени, в той эпохе, о которой мы говорим, русский 20-ый век…
Елена Фанайлова: А каким периодом вы занимаетесь?
Владимир Шаров: Нет, я просто приходу, меня ведет неведомая сила, и я читаю. Мне интересно все, и просто сама необычность и новизна мироздания, сохранность его. От 20-го века вообще остались абсолютные копейки, потому что рукописи сжигались, дневники сжигались, письма сжигались, родители, более того, рассказывали детям абсолютно жестко цензурованную версию, если вообще рассказывали. И до войны рассказывать было нечего, а после войны появилась общая и вполне светлая мифология, и тогда эта система, советская и отчасти советская конструкция стала достраиваться. И когда я вижу такой цветной мир, у меня то, что выше плеч, начинает тоже как-то думать и функционировать.
Прошла русская литература через модернизм или не прошла… Это и не могло пройти! Люди строили завершенный во всех своих частях, отрегулированный мир, чисто платоновский, это вершина платоновского мира. Конец 20-го века – это откат, а сейчас, по-моему, с новой яростью и надеждой они будут снова строить то же самое. У огромного числа элиты и народа есть ненависть к хаосу как таковому. Конкуренция кажется бесконечной неправильно, несправедливой, ненужной. А мир, который формулировал Вернадский, когда все, что есть на земле, не только человек, но и сама земля, и атмосфера, это единый организм, тогда нет ни греха, ни убийств. И вот выясняется, что можно такой мир, совершенно не платонический, построить, и думаю, что сейчас мы намного ближе к этому. Может выясниться, что какой-нибудь 1917 год – это просто фальстарт, они просто поспешили на 30-40 лет, не дождались. Потому что все те же вопросы – вечная жизнь, вечная молодость и так далее, – все гении, и ускорится, соответственно, культура и цивилизация, все это было и никуда не девалось. И там просто реально нет места для модернизма, постмодернизма…
Борис Дубин: А я соединю несколько ниток, которые были. Модернизм и перевод. Люди, не могу сказать, что я у них учился, когда начинал сам работать в переводе в самом начале 70-х годов, но безусловно их учитывал, - это поколение моих старших братьев или младших дядьев. Это не отцы, поэтому с ними нет напряженных межпоколенческих отношений. Что делал круг этих людей? Кстати, Голышев в него, конечно, тоже в высшей степени входит. Это Британишский, Солонович, Гелескул, Андрей Сергеев и так далее – они выбирали именно модернизм. И отзвуки модернизма в больших литературах, куда и американская, естественно, входила, отзвуки этого в восточно-европейских литературах есть. Как делал Британишский, который переводил американцев и поляков, или Солонович, который переводил итальянцев и немножко греков. И эта штука работала, и это задевало нас, тогдашних читателей, начинающих чего-то писать, чего-то переводить, и такой сложной линией все-таки в культуру входила.
Мне небезразлично, что это было связано с переводом, поскольку я начинал с того, что не читал русской литературы когда-то, и был обречен, видимо, стать переводчиком. Это входило в культуру, и мне кажется, что некоторая сложная игра разных сил, она заключается в том, что, конечно, мы прошли и через БВЛ, одновременно с этим и внутри этого шел этот самый модернизм, который вносили наши старшие братья. Попробовать – может быть, удастся Элиота, хоть одно стихотворение, хоть какое-то… Вот Паунда, хоть кусочек вставить… У которых, надо сказать, тоже было довольно своеобразное отношение к классике, это был такой модернизм, который не антиклассика, а который ставит классику под вопрос и все время с ней в разговоре находится.
Это линия классическая, это линия модернистская… И мне сейчас в том, что делается на Западе, и что делается в Восточной Европе, интереснее даже еще третья линия – нового варварства. Это люди, которые приехали вообще из совершенно других мест и культур и теперь либо продолжают работать на своем языке, либо работают на двух языках, как в Германии, на немецком и греческом, на немецком и турецком, на немецком и сербском, или переходят на немецкий, но используют его не так, как сами немцы. Они приехали из стран, где чаще всего вообще нет литературы, а если она есть, то в ней нет классики. И это потрясающе интересный опыт! Делать литературу, которая не рассчитана на школу, на преподавание, на классику, на комментарии, а делать совершенно другую вещь. И вот соединение трех этих вещей, здесь как раз напряжение между этими вещами работает, - какая-то похожая конструкция с нашими типами чтения.
Что изменилось? Если говорить о собственном опыте, я вырос из культуры книги, потом вошел в культуру текстов. Потому что культура самиздата, тамиздата и всего прочего была культурой текстов, она не была культурой книг. За книгой стояла библиотека, государственное учреждение, вплоть до БВЛ, а за текстами стояли свои референтные инстанции, где не было измерения власти. А теперь мы вошли в какую-то третью штуку, я бы назвал ее культурой цитаты: мы скачем от пункта к пункту, и нам важно в конце концов выхватить цитату. Но мы научились как-то так читать, что мы укол в эту самую цитату производим. Видимо, я себя ощущаю таким печальным обломком, цитируя Анненского, в котором соединяются вещи, которые, может быть, завтра совсем рассоединятся. Но я для себя сегодня чувствую проблему в напряженном соединении вот этих вещей. Изменилась вся конструкция.
Владимир Паперный: У меня есть маленькая история, связанная с Платоном. Я по своему образу жизни очень много времени провожу в машине, и я понял, что я не могу читать, поэтому я перешел на аудиокниги. Есть такая компания, которая называется "Зе тичен кампани", которая продает университетские курсы по самым разным предметам, и я прослушал там курс истории философии, истории английского языка. И был эпизод, когда я должен был со своей дочерью, которой было тогда 10 лет, поехать кататься на лыжах, и я сказал, что мы поедем на машине, это три дня пути, и мы будем слушать какие-нибудь университетские курсы, и ты будешь умнеть. И она послушная девочка, ей это совершенно не хотелось, но она говорит: "Хорошо". И я поставил университетский курс истории западной философии, за три дня мы только Платона одного успел прослушать. Но у нее было ощущение, что у русских родителей всегда какие-то идиотские идеи, о которых никто, кроме них, не знает, и вообще они о чем-то говорят, чего вообще не существует. Прошло несколько лет, и она училась в очень хорошей школе, была уже в 7-м классе, и вдруг она прибегает в каком-то страшном возбуждении и говорит: "Папа, представляешь, вот эта вот вся чушь, которую ты в меня пихал тогда в машине, это все по правде! У нас сегодня было занятие, и там говорили про Платона, и выяснилось, что я единственная во всем классе все знала и отвечала на все вопросы, больше никто этого не знал!" И тогда я почувствовал себя настоящим отцом.
Эту картинку прислал юный читатель 1992 года рождения с сочувственными комментариями про совок, мол, жили же люди. Что хотелось бы сказать. На картинке, явно сделанной недобитыми коммунистами, имеется сразу несколько когнитивных искажений:
Во-первых, предполагается, что количество изданных книг равно количеству прочитанных. Это не так. Например, насколько мне известно, полное собрание сочинений популярного советского автора Ленина на всем пространстве СНГ полностью прочел лишь Дмитрий Евгеньевич Галковский (и даже подготовил, но не издал, краткую выжимку, «Майн Кампф» по-ленински), а больше никто в СНГ Ленина полностью не читал. Меж тем одно лишь ленинское ПСС - это 55 томов, которые должны быть в каждой библиотеке, в каждой школе, в каждом обкоме, райкоме, у любого председателя колхоза стоять для солидности и т. п. Объемы можете представить сами. И это один лишь Ленин!
Во-вторых, значительную часть тиража составляла разная марксистская макулатура, партийная литература («Решения 666 съезда КПСС в жизнь!») и всякие великие книги типа «Глумление фашистской Германии над международным правом (на узбекском языке)»:
Причем оное глумление, если оно было на узбекском, то было и на всех остальных языках СССР тоже. Глумление там, глумление здесь - вот и накапливается миллиард книг, которые не читал никто, включая их авторов.
В-третьих, огромную часть составляла «многонациональная классика» типа «перевода стихов великого чеченского поэта Шамиля Басаева», каковая многонациональная классика принудительно рассылалась во все города и села, чтобы русские читали туземцев и проникались Многонациональным Величием. Как свидетельствует критик и переводчик Топоров, в литературной среде работа над такими великими книгами называлась «перевод с чеченского на сберкнижку». Ситуацию с «переводами с чеченского на сберкнижку» прекрасно иллюстрирует график про журналы на татарском языке - после прекращения господдержки их тираж упал в 30 раз:
По мнению советских, на этом графике отображено падение нравов. По нашему мнению - чего стоят «самобытные многонациональные культуры 666 народов» без дотаций и поддержки Москвы
В-четвертых, предполагается, что в СССР можно было свободно купить классиков русской литературы. Это не так. Собирание того же Пушкина превращалось в немалый квест, особенно за пределами Москвы и Петербурга. Потому что изданные тиражи, опять же, больше частью директивно рассылались в школы, библиотеки, воинские части, избы-читальни и т. п. организации, а в свободную продажу их поступала лишь очень небольшая часть. Поэтому иметь дома собрание хотя бы русских классиков уже было своеобразными интеллигентскими понтами. Сейчас это трудно представить - ну, пошел и купил Пушкина, в чем проблема? А при Советах собрание Пушкина означало, что перед вами ловкий, умелый, имеющий деньги и умеющий решать многие жизненные проблемы человек. Айронмэн, практически.
В-пятых, из картинки предполагается, что вот в СССР читали Толстого, а сейчас читают Донцову. Это не так. Домохозяйки, покупающие сейчас Донцову, в СССР не читали ничего, поскольку интересующую их литературу про «чуйства» было невозможно достать в разумные сроки и за разумные деньги. Поэтому выход в топ Донцовой - это не понижение, а повышение культурного уровня: те, кто в СССР не читал ничего, начали читать хоть что-то. При этом огромное количество советских изданий классиков используются до сих пор - не потому, что сами издать не могут, а потому, что нет необходимости в обновленных версиях, Толстой с Пушкиным уже достаточно давно ничего нового не пишут.
Сколько изданий выдержала «Малая земля», сколько составил общий тираж этого произведения?
- Этого я вам не могу сказать, я могу сказать только, что очень много. Издавалась «Малая земля» и другие такие же брошюры, про целину ежегодно большими тиражами. Поскольку их надо было изучать в старших классах в школе, то я думаю, что не меньше одного миллиона экземпляров выходило каждый год. Потому что все должны были читать, по системе политического партийного просвещения все должны были читать эту книгу. Она издавалась каждый год, так что тиражей было много. Последний тираж был на следующий год после смерти, 1983. И больше не издавалась эта книга. Таким образом, миллионы экземпляров. Каждый школьник старших классов должен был иметь эту книгу у себя.
Из интервью Роя Медведева «РИА Новости»
Наконец, электронные книги. Посещаемость одного лишь сайта одного лишь «Литреса» - 9 миллионов визитов в месяц или 108 млн визитов в год. И это лишь один (пусть и крупный) магазин электронных книг, а только крупных онлайн-магазинов - с десяток, а есть еще всякие нелегальные и полулегальные интернет-библиотеки (например, библиотека Мошкова - около 90 млн посещений в год), то есть только по онлайну у нас получается за год больше визитов, чем «760 млн» книг, изданных в 2008 году.
При этом я попрошу обратить особое внимание на то, что в онлайне люди сами выбирают, что им надо, и даже, страшно сказать, платят за это деньги, в то время как в СССР существовал такой феномен, как «книги в нагрузку» (когда в нагрузку к Дюма про мушкетеров давали еще и Брежнева про «Малую землю»), образовывавший значительную часть тиража. И это я еще не вспоминаю про сбор макулатуры. Хочешь, условно говоря, нового «Гарри Поттера»? Иди, собери и сдай 20 кг макулатуры, получи квиток, встань в очередь и через месяц узнай, что тираж кончился еще неделю назад.
Ну и самое главное - ассортимент. Сейчас вы можете купить всё, что вашей душе угодно, а если этого «всего» нет на русском - открыть «Киндл» и купить на английском, французском, да хоть сомалийском. В СССР же наличие у вас книги на иностранном языке было поводом для душевного разговора с КГБ, а если еще и выяснилось, что книга из «спецхрана» (издания, свободно распространяемые на Западе, но запрещенные к распространению в СССР), то это уже статья. Как и статья за любую недостаточно советскую литературу (каковую, впрочем, все равно было крайне трудно достать - отсюда и появился знаменитый «самиздат»). Хочешь читать не платиновые мюсли Брежнева, а действительно важные и интересные книги? Становись печатником-подпольщиком, ежеминутно рискуя свободой за то, что в любом цивилизованном обществе доступно по умолчанию.
Подведем итоги: советская власть базировалась на ограничении распространения информации, пытаясь забить информационный вакуум партийным речекряком, издававшимся миллиардными тиражами. Даже члены КПСС этот речекряк не читали, но статистика выглядела солидно. Когда советская власть рухнула, люди обнаружили, что книги могут быть не только про колхоз и жопу труда, и начали читать всевозможных популярных авторов, а интеллигенция перестала мучиться с самиздатом, получив колоссальный выбор из всей мировой и актуальной литературы, доступной в два клика. Количество же посещений интернет-библиотек и интернет-книжных магазинов просто не поддается подсчету, равно как не поддается подсчету множество небольших независимых издательских проектов, которые в принципе не могли существовать в СССР.
Все это, по мнению советских, означает моральный крах и нравственную катастрофу общества.
